9 февраля 2011 г. состоялось очередное заседание Совета молодых ученых ИВР РАН в рамках научного семинара «Текст в культурах Востока». Тема заседания — «Проблема многоязычности в восточной литературе».

На заседании были заслушаны сообщения следующих молодых ученых и аспирантов ИВР РАН: Д.А.Носова, Б.Дж.Халатян, В.В.Щепкина, М.A.Рединой, к.ф.н. А.В.Зорина.

Предлагаем Вашему вниманию тезисы выступлений.

Д. А. Носов. Многоязычность в монгольской литературе XIX века

Основное внимание в сообщении было уделено трем авторам, жившим в Монголии в XIX столетии и занимавшим заметные посты в иерархии буддийской церкви.

Первым было рассмотрено творчество Хамбо Номын Хана Агванхайдава (1779—1838), бывшего крупным ламой в монастыре Их Хурээ. Помимо монгольского, Агванхайдав владел в совершенстве тибетским языком. На нем он составил пять томов сочинений. Это были не только тексты, принадлежащие к различным религиозным жанрам, но и прозаические и поэтические светские произведения. Монгольский язык автор использовал для выражения своего недовольства грубым нарушением монашеских обетов и норм поведения, которые допускали окружавшие его буддийские священнослужители. При сочинении произведений на монгольском языке Агванхайдав опирался на фольклорные традиции.

Монголоязычное творчество Н. Данзанванжила (1854—1907), использовавшего тибетский для составления медицинских сочинений, свидетельствует о слиянии тибетской литературной традиции с монгольской. В отличие от творчества Агванхайдава, сочинения Данзанванжила на монгольском языке представляют гораздо более глубокий взгляд на проблемы, которые ставит перед собой автор.

В завершении сообщения особое внимание было уделено творчеству V хубилгана гобийского ноёна хутагта Д. Равжи (1803—1856), который использует и тибетский, и монгольский языки для сочинения любовной, философской, медитативной, пейзажной лирики, составления религиозных текстов. Он делает вольный перевод с тибетского на монгольский пьесы XVIII века «Намтар лунной кукушки».

Б. Дж. Халатян. Проблема многоязычности в курдской литературе

Многоязычность в курдской повседневности испокон веков обусловлена сложными географическими и политическими условиями существования курдского народа, вынужденного жить разобщенно (территория проживания курдов была разделена между нынешними Ираном, Ираком, Сирией и Турцией), что непосредственно отразилось на курдской литературе. Почти все курдские поэты являлись многоязычными. Помимо курдского языка, в зависимости от места проживания того или иного автора, литературные произведения писались на арабском, персидском и турецком языках.

В текстах зачастую встречаются вкрапления персизмов и арабизмов. Также в поэзии нередко можно наблюдать чередование стихов (бейтов) например на курдском и арабском, или курдском и персидском языках, а также целые вставки в курдском тексте на том или ином языках.

Стоит также отметить, что литература у курдов развивалась на трех диалектах курдского языка: Северном — Курманджи — и Южных — Сорани и Горани.

В курдской литературе встречаются также тексты, часть которых написана на одном диалекте курдского языка, а часть на другом. Как пример можно привести «Диван Раджнури», основная часть которого написана на горани, а оставшаяся часть — на сорани.

В. В. Щепкин. Сосуществование японского и китайского языков в Японии

На протяжении VII—VIII вв. в Японии происходило активное заимствование из Китая принципов государственного устройства, правовой системы, методов и форм написания исторических хроник, буддийской философии, разнообразных технических ноу-хау, а также китайской литературы, в частности поэзии. В некоторой степени это происходило путем внедрения в аппарат управления выходцев с материка – корейцев и китайцев. Но все-таки наибольшую роль играл активный ввоз из Китая письменных памятников и документов.

Все это предопределило такую ситуацию, при которой в письменной культуре Японии на протяжении длительного времени (с VIII по XIX вв.) в той или иной форме мирно сосуществовали японский и китайский языки. Поскольку к моменту начала китаизации японского государства в стране не было собственной письменности, в качестве таковой стали использоваться китайские иероглифы. Они могли употребляться как в своем изначальном значении и с близким к китайскому чтением, так и в качестве фонетических знаков для передачи не имеющих семантического значения грамматических показателей. В результате этого к XI в. китайская письменность была полностью приспособлена к нормам японского языка: с этого времени в стране употреблялись как китайские иероглифы (для передачи неизменяемых смысловых частей слов), так и две слоговые азбуки «хирагана» и «катакана». Кроме того, активно заимствовалась и китайская лексика, прежде всего многие абстрактные понятия, средств для выражения которых не было в японском языке. До сих пор сохраняется ситуация, при которой до 40% лексики японского языка имеет китайское происхождение.

Однако собственно китайский язык также не терял своего значения. Основным языком как устного, так и письменного общения являлся, безусловно, японский язык. При этом если его устная форма постоянно претерпевала изменения, прежде всего фонетические и грамматические, то письменный язык, сформировавшийся на основе устной речи киотоских аристократов середины периода Хэйан, оставался неизменным и продолжал являться основным языком литературы и науки вплоть до начала XX в.

В какой же форме существовал в Японии китайский язык? Прежде всего, в виде одного из письменных языков «камбун». «Камбун» представляет собой несколько японизированную версию китайского классического языка «вэньянь». По причине огромной разницы в типологической структуре японского и китайского языков для японцев вызывало большие трудности прочтение китайских текстов. Для облегчения этого в текст «вписывались» специальные значки, подсказывавшие читающему правильный порядок чтения иероглифов («каэритэн»).

Язык «камбун» был, во-первых, языком официальной и деловой документации. В этой сфере он использовался, видимо, из-за наличия в большом количестве китайских письменных клише, заимствованных вместе с методами переписки и составления государственных документов. Во-вторых, на «камбуне» часто писались научные трактаты, адресованные умеющей читать на нём политической элите. Если трактат писался на японском языке, то считалось правильным, когда одно из вступлений к нему будет написано на китайском языке.

Китайский язык был также популярен в качестве языка поэзии. В настоящее время наибольшую известность получили жанры «хайку» и «танка», являющиеся примерами поэзии на японском языке. Однако еще в период Нара (VIII в.) появилась целая антология поэзии на китайском языке «Кайфусо». К китайскому языку для своих поэтических изысков прибегали часто и те, влияние Китая на которых сохранялось долгое время, то есть буддийские монахи. Кстати, будучи изначально заимствованными в виде переводов на китайский язык, буддийские тексты также изучались в этой форме, то есть на китайском языке.

Но, даже если исследователь имеет дело с текстами на японском языке, это не избавляет его от необходимости в той или иной степени владеть и китайским языком. Дело в том, что обильные цитаты из китайских классических сочинений по различным вопросам практически всегда даются в той форме, в которой они изначально записаны, поэтому нередко можно встретить вкрапления китайского языка в японском тексте. Современные информационные технологии позволяют достаточно быстро найти, откуда происходит та или иная цитата. Но еще несколько десятилетий назад изучение японской интеллектуальной истории и литературы требовало от исследователей хорошего знания конфуцианской классики и китайской литературной традиции.

М. А. Редина. Проблема многоязычности в Месопотамии

Проблема многоязычности для древней Месопотамии была достаточно актуальной. На протяжении более чем трех тысяч лет на ее территории сосуществовали различные народы, говорившие как на своих национальных языках, так и на официальных — шумерском и аккадском.

В третьем тысячелетии до н.э. в Шумере основным языком, как письменным, так и разговорным, был шумерский. С появлением аккадцев в Месопотамии и возникновением первого аккадского государства при Саргоне Древнем (XXIV в. до н.э.) в широкое употребление входит аккадский язык, принадлежавший к восточной группе семитских языков (в то время как шумерский не относился ни к одной из известных ныне языковых групп), со временем вытеснивший шумерский из повседневного обихода. Вопрос о том, когда шумерский перестал использоваться как живой язык, все еще остается предметом споров ассириологов. Это могло произойти как в Раннединастический период, так и в середине Старовавилонского периода. Проблема эта сложна, но следует отметить, что сам по себе факт использования шумерского в устной речи не доказывает, чтто он оставался живым языком. В Старовавилонский период (XX—XVIII вв. до н.э.) шумерский использовался как язык высокого стиля — для культовых произведений, мемориальных надписей и т.д. Его роль в юридических текстах зависела от региона: на юге он применялся очень широко, на севере — только в виде стандартных формул, тогда как любые нестандартные надписи делались на аккадском. Также шумерский язык широко использовался в обучении, прежде всего писцов.

Договоры начала II тыс. до н.э. содержат многочисленные формулы на шумерском языке, уже мертвом в ту эпоху. Постепенно, начиная с Северной Вавилонии, составители договоров переходят на аккадский язык. В начале Старовавилонского периода наблюдается еще одно расхождение — между центральным и западным регионами Ближенго Востока. В них говорили на двух разных языках, аккадском и аморейском, принадлежащих к восточной и западной ветвям семитской языковой семьи соответственно. К настоящему времени не обнаружено ни одного текста на аморейском: этот язык известен исключительно по именам собственным и немногим техническим терминам. По всей видимости, отказаться от записи аморейской речи писцов заставило давление шумеро-аккадской традиции. Кроме того, аморейский был прежде всего языком пришедших с запада кочевников, презираемых оседлыми жителями Месопотамии.

В первой половине I тыс. до н.э. ситуация осложняется появлением новых письменностей алфавитного типа, служивших для арамейского и других языков. Возможность писать чернилами на арамейском, вероятно, была для жителей Месопотамии очень привлекательна — это было сделать гораздо легче, чем использовать сложную в написании и прочтении клинопись. Так, например, вавилонский чиновник, пишет своему коллеге из Ашшура длинное письмо по-арамейски на остраконе — глиняном черепке. На новоассирийских рельефах часто бок о бок изображаются писцы, один из которых пишет на табличке по-аккадски, а другой на папирусе или коже по-арамейски. До нас дошло письмо царя Саргона II чиновнику, служившему в вавилонском городе Уре: он заявляет о нежелании получать письма, написанные на коже по-арамейски: правителю следовало писать по-аккадски на глиняных табличках. Это письмо свидетельствует о прочной политической и культурной идентичности, заставляющей придавать выбору языка и материалу пписьма большое значение. Именно этим объясняется живучесть клинописи, используемой вплоть до первых веков до н.э. Тем не менее, начиная с царствования Ассархаддона (680—669 гг. до н.э.), большая часть корреспонденции велась на арамейском языке на коже и поэтому не дошла до наших дней.

А. В. Зорин. Многоязычность в тибетской литературе

Возникновение тибетской литературы тесно связано с принятием буддизма (VII в.) и переводом огромного корпуса текстов, преимущественно с санскрита. Тибетцы создали особую школу перевода, одним из принципов которой был сплошной перевод на тибетский язык всей лексики оригинальных текстов, включая имена собственные, а также технические буддийские термины (впрочем, некоторые имена не переводились — по-видимому, в том случае если они не поддавались внятному истолкованию). В результате многовековой деятельности тибетских переводчиков-лоцав, действовавших совместно с индийскими учеными-пандитами, на тибетском языке сформировался многотомный канон, сохранивший для нас, в частности, многие тексты, утраченные на языке оригинала. Благодаря этому у тибетцев, хотя и продолжавших почитать Индию как родину буддизма, а санскрит — как священный язык, не было необходимости изучать этот язык, чтобы постигать глубины буддийского учения.

Следует отметить, однако, что такие специфические тексты, как индийские мантры, обычно не переводились. Так, например, знаменитая 6-сложная мантра Авалокитешвары ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ используется тибетцами в оригинальной форме, только в несколько искаженном прочтении: ОМ МАНИ ПЭМЭ ХУМ. Более того, слово «падма»/«пэма» («лотос») вошло в тибетский язык, став одним из самых популярных мужских и женских имен.

Кроме того, некоторые тибетские авторы и переводчики использовали в качестве альтернативного имени перевод своего тибетского имени на санскрит, например известный ученый и поэт Лодой Гьяцо (к. XVII — нач. XVIII вв.) не менее известен под вторым своим именем, Матисара. Нередко также использование термина «пандита» (в том числе в искаженном варианте «бандэ») в качестве почтительного титулования того или иного известного тибетского ученого. Достаточно вспомнить имя знаменитого Сакья-пандиты (XIII в.). Последний, между прочим, был выдающимся знатоком санскрита, а также индийской поэзии и поэтики.

Традиция владения санскритом у отдельных представителей монашеской элиты сохранялась и в дальнейшем, а в монастырях Тибета, по крайней мере до печально известной Культурной революции, хранились многочисленные санскритские рукописи. Часть текстов издавалась (рукописно или ксилографическим путем) в виде билингв, причем санскритский текст был представлен в двух вариантах записи: орнаментальным шрифтом ланьча и тибетскими буквами. Таким образом, каждая строка была представлена в 3 вариантах (названные два + тибетский перевод). Впоследствии, когда канонические произведения были переведены на монгольский язык, появляются билингвы, где в роли главного языка выступает уже тибетский. Иногда встречаются более сложные комбинации, например трехъязычные издания, где помимо тибетского текста представлены китайский и монгольский переводы, записанные тибетскими буквами.