Последние новости
Часто просматриваемые
Главное меню
Новости
История
Структура
Personalia
Научная жизнь
Рукописные сокровища
Публикации
Лекторий
Периодика
Архивы
Работа с рукописями
Экскурсии
Продажа книг
Спонсорам
Аспирантура
Библиотека
ИВР в СМИ
IOM (eng)
Отчет о конференции памяти О. Ф. Акимушкина (2019) Версия для печати Отправить на E-mail
24.04.2019

20—21 февраля 2019 г., в каб. 146 ИВР РАН проходила ставшая уже традиционной иранистическая конференция памяти О. Ф. Акимушкина по широкой тематике (философия, религия, история и культура региона Ближнего и Среднего Востока). Ее главное отличие от предшествующих конференций состояла в том, что она проводилась в рамках Первого евразийского конгресса ассоциации иранистов (организаторы ИВР РАН, Эрмитаж) в качестве отдельной сессии, имела международный статус и продолжалась два дня. Этот статус наложил отпечаток и на состав участников — этот год был отмечен большим количеством иностранных докладчиков, а сами выступления звучали на русском, английском и персидском языках. Такое широкое представительство ученых мира наиболее полно отразило и сферу научных интересов Олега Федоровича Акимушкина, который продолжает жить в памяти и сердцах его здравствующих поныне коллег и учеников.

На сессии всего выступил 21 исследователь. Ниже представлены тезисы докладов (доклады на персидском языке приведены в переводе). Хотя их разбивка по темам в некоторых случаях и носит условный характер, для удобства восприятия и ознакомления мы подразделили тезисы на тематические категории.

1. ФИЛОЛОГИЯ

Чунакова О. М. (ИВР РАН): «Согдийский фрагмент «Вступление к Шукасутре».

В Рукописном отделе Институте восточных рукописей РАН хранится около 200 документов на согдийском языке манихейского и буддийского содержания, обнаруженных в начале ХХ века в Восточном Туркестане. Большинство из них представляет собой небольшие фрагменты и не поддается переводу и атрибуции. Крупных фрагментов около десяти, и среди них фрагмент SI 4766, состоящий из 39 неполных строк, привезенный С.Ф. Ольденбургом из экспедиции в Дуньхуан (1914—1915 гг.). Он написан красивым «формальным» почерком и содержит подробный рассказ о приходе Будды в священный город Шравасти и его посещении дома брахмана Шуки. Злую собаку, залаявшую на него, Будда назвал именем отца брахмана, и в ответ на возмущение последнего объяснил, что в собаку после смерти превратился его злой и скупой отец. Согдийский фрагмент на этом обрывается, но продолжение рассказа, известного под названием Шукасутра, в котором далее перечисляются последствия деяний, имеется в рукописях на санскрите, пали, китайском, тибетском, хотанском и кучанском. Согдийский фрагмент содержит только это вступление, которого нет в источниках на других языках.

Однако фрагмент представляет интерес не только своим содержанием. Дело в том, что на обратной стороне свитка имеется тибетская надпись, которая, как указано в издании Ф. Розенберга, гласит: «дхарма, трактующая десять плохих поступков». Эта надпись, атрибутирующая текст, свидетельствует, что рукопись происходит из библиотеки некоего тибетского монастыря, которые в большом количестве основывались в Дуньхуане в период его захвата тибетцами в 774—848 гг. Возможно, в этой библиотеке проводилось описание имеющихся рукописей. В дуньхуанских монастырях обнаружено большое количество списков многих популярных буддийских сочинений на санскрите, китайском и тибетском языках, между тем не только оригинала, но и других копий данной согдийской рукописи не имеется. Кроме того, для рукописи использована отличная бумага, а почерк, которым она написана, аккуратен и изящен, и это позволяет предположить, что рукопись была изготовлена не в самом Дуньхуане, а в одном из многочисленных монастырей Восточного Туркестана, с которыми монастыри Дуньхуана поддерживали тесные связи.

Точное место создания данного свитка определить невозможно: по содержанию сочинение относится к этическим текстам, характерным для многих школ махаянского и хинаянского направлений, распространенных в середине первого тысячелетия в Восточном Туркестане. Тем не менее, уникальность и значимость данной согдийской рукописи несомненна.

 

Пелевин М. С. (СПбГУ): «Персидские стихотворные цитаты в хроникальных записях афганских князей».

В литературе пашто началом целенаправленного и широкого использования стихотворных цитат из персидской классики как риторических средств для украшения прозы следует считать текст дидактического сочинения Хушхал-хана Хатака (ум. 1689) «Книга о чалме» (Dastār-nāma) (1665 г.). Аналогичным художественным приемом Хушхал пользовался также в своих черновых записях по истории хатаков и личных дневниках, впоследствии включенных его внуком Афзал-ханом (ум. ок. 1740) в корпус компилятивного труда «Украшенная драгоценностями история» (Tārīkh-i muraṣṣaʿ) (закончено в 1724 г.). К черновикам Хушхал-хана, частично переработанным, а частично оставленным в оригинале, Афзал добавил собственные хроникально-дневниковые записи, в которых он продолжил традицию цитирования стихов, но не только классических персидских, но и паштунских, преимущественно принадлежащих его же деду. Ключевая разница между функциями персидских и паштунских поэтических цитат в этих записях, составляющих фактически самостоятельный нарратив («Хатакская хроника»), заключается в том, что первые, за исключением хронограмм, используются именно как художественные элементы, а вторые — в основном как исторические документы. По формальным и тематическим признакам персидские стихотворные цитаты «Хроники», выполняющие художественные функции, можно условно разделить на четыре группы: реплики ad hoc с упоминанием исторических реалий, эмфатические украшения прозы, мудрые изречения и советы, афоризмы и пословицы.

Системный анализ содержания, контекстного значения и идейно-художественных функций этих стихов позволяет заключить, что «Хатакская хроника», опираясь равным образом на традиции национального афганского фольклора и персидской книжности, сочетает в себе признаки как ученой литературы хроникально-исторического жанра, так и занимательных произведений дневникового и мемуарного жанров.

Janis Esots (The Institute of Ismaili Studies, UK): «Qalandar in the Dīvān-i Shams».

I shall start my discourse with a few remarks on the possible etymology of words rind and qalandar. Initially, qalandar, like langar (‘refectory/ soup kitchen’), seems to have been the name of a place, a sort of shelter for tramps and vagrants. As a metonymy, qalandar then came to be used to refer to a habitué of the place, also known as rind (‘profligate’). However, according to Muhammad Ghiyāth al-Dīn’s Ghiyāth al-lughāt, qalandar is an Arabized form of the Persian word kalandar, whose literal meaning is ‘an unhewn log’ and the figurative one — ‘a rude and ill-bred person’. In both senses, the notion of rudeness and insensitivity is distinctly present. As a Sufi term, qalandar is said to describe a lāabālī (‘I don’t care’) type of dervish, i.e., the one who does not care the least about observing the decencies.

Малекпур М.: «Изучение аспектов научной деятельности Насир ид-Дина Туси в связи с сочинением математических текстов» (на перс. яз.)

В докладе изложены некоторые из методов, которые применял Хаджа Насир ид-Дин Туси для ведения своих дел и подготовки текстов. Поскольку при овладении математикой письменное выражение и изложение некоторых вопросов приобретает особое значение, то одновременно с тем кратко указываются и отдельные аспекты составления математических текстов, использовавшихся Насир ид-Дином Туси. Результаты исследования основаны на данных, полученных из некоторых имеющихся в наличии его книг.

Ястребова О. М. (СПбГУ, РНБ): «Некоторые термины каллиграфии и книжного производства в классической персидской поэзии»

Метафора (исти‘ара) и сравнение (ташбих) являются излюбленными приемами классической персидской поэзии. При этом арсенал образов, к которым прибегали поэты, был чрезвычайно обширен. Необходимым требованием, предъявлявшимся придворному поэту, была эрудиция в самых разных науках, дабы он мог разнообразить свои стихи свежими, неизбитыми мотивами, почерпнутыми из них. Процесс письма, создания книги, инструментарий каллиграфа, художника, переплетчика и иных мастеров и ремесленников, вовлеченных в процесс создания книги, были одной из тех сфер профессиональной деятельности, из которой некоторые поэты черпали образы и мотивы для своих стихотворений. Расшифровка смысла подобных метафор и сравнений для современного читателя, незнакомого со средневековыми технологиями переписки и оформления книг, может представлять определенную трудность.

В сообщении собраны примеры из творчества различных поэтов, использовавших в своих стихах терминологию «мастеров книжного рукоделия» и мотивы, связанные с процессом создания рукописи. С одной стороны, знание реалий, связанных с практическими сторонами процесса письма, создания и бытования книг, помогает полнее понять смысл, заложенный в стихотворение его автором. С другой — изучение подобных примеров может иногда помочь манускриптологам и ученым-искусствоведам, исследующим в том числе и памятники материальной культуры, входившие в инструментарий писцов и секретарей, правильно атрибутировать и датировать те или иные артефакты.

Писчурникова Е. П. (СПбГУ): «Пьеса Хади Хабиби „Ходихори‟: три исторические эпохи в Иране глазами современного драматурга»

Произведения талантливого иранского драматурга Хади Хабиби (род. в 1979 г. в г. Боруджен, пров. Исфаган) затрагивают острые социальные проблемы иранского общества, такие как: запрет женского пения (пьеса «Ануш») и продажа иранских женщин в рабство (пьеса «Ходихори»), именно поэтому они всегда находят живой отклик у иранского читателя.

Действие пьесы «Ходихори» (Xodixori) разворачивается сразу в трех исторических эпохах. Одна сюжетная линия произведения связана с периодом правления в Иране династии Каджаров (1795 — 1925 гг.). Ее главные действующие лица: Форуг аз-Заман — дочь богатого каджарского купца и ее возлюбленный Джахангир — главный конюх при дворе шаха. Джахангир питает к Форуг аз-Заман нежные чувства, воспользовавшись которыми она склоняет его к убийству своего отца и становится наследницей огромного состояния. Очень скоро Джахангир понимает, что Форуг использовала его в своих целях и изменяет ему с учителем французского. Это толкает Джахангира к тому, чтобы примкнуть к войскам Саттар-хана — выдающегося деятеля Конституционной революции (1905 — 1911 гг.)

События второй сюжетной линии произведения переносят нас в эпоху правления в Иране династии Пехлеви (1925 — 1979 гг.). Главные герои этой сюжетной линии — Султан и Молюк принимают непосредственное участие в событиях государственного переворота 1953 г. Султан является членом банды одного из лидеров переворота Шабана Джафари («Шабан Безбашенный»). Молюк, его сожительница, занимается тем, что обманным путем заманивает молодых иранских девушек в «Шахр-е ноу», квартал Тегерана некогда известный своими публичными домами и увеселительными заведениями, который был снесен после победы Исламской революции.

Современная эпоха представлена в пьесе еще одной парой героев: Амир и Ирандохт. Амир — молодой человек, владелец кафе, который тайно занимается отправкой иранских девушек в Арабские Эмираты. Ирандохд не удовлетворена своим браком и в поисках лучшей жизни обращается за помощью к Амиру. Воспользовавшись доверчивостью девушки, он продает ее за границу. Эта сюжетная линия обрывается телефонным посланием Ирандохт, в котором она молит о помощи.

В пьесе Хади Хабиби «Ходихори» перед глазами читателя проходит череда предательств и преступлений, на которые люди в разные исторические эпохи идут ради достижения собственных корыстных целей. Отсюда и название произведения — «Ходихори», буквально означающее каннибализм или поглощение себе подобных. Эта готовность людей невзирая ни на что уничтожать близких и совершать предательства по отношению к соотечественникам влечет за собой тяжелые и порой необратимые последствия.

2. РУКОПИСНОЕ ДЕЛО И КНИЖНОЕ НАСЛЕДИЕ

Французов С. А. (ИВР РАН): «Арабографичная составляющая библиотеки великого князя Константина Николаевича: опыт реконструкции»

В докладе предпринята попытка реконструировать арабографичную часть библиотеки великого князя Константина Николаевича. В дополнении к ранее известным двум книгам с его экслибрисом, хранящимся в библиотеке ИВР РАН, куда они поступили после революции из Мраморного дворца: Псалтыри и Октоиху Иоанна Дамаскина, опубликованным в 1854 г. Свято-Гробской типографией, основанной при поддержке России в Иерусалиме в конце 1853 г., — были выявлены еще две. Речь идет о Посланиях Апостолов, напечатанных в той же типографии тем же мастером (Иоанном Лазаридисом) в 1853 г., но имеющих совершенно другой дизайн, и, самое главное, о первой арабографичной книге, вышедшей в мире ислама, а именно о Служебнике, изданном в монастыре Богородицы в Снагове (под Бухарестом) в 1701 г. иеромонахом Анфимом, грузином по происхождению. Если первые три книги великий князь, скорее всего, получил во время визита в Иерусалим в мае 1859 г., то Снаговский Служебник, очевидно, был преподнесен ему прежним владельцем — митрополитом Амидским и Месопотамским Макарием Самманом, перешедшим в православие из унии в 1846 г. и в 1866-1867 гг. находившемся в Санкт-Петербурге, где он «собирал милостыню» для своей митрополии.

Османова И. А. (Музей истории религий СПб): «Два листа из альбома-муракка' в собрании Музея истории религии».

Два уникальных листа с миниатюрами и каллиграфическими образцами из альбома-муракки в собрании Музея истории религии, возможно, некогда входили в состав знаменитого Петербургского альбома (ИВР РАН). История поступления листов в Музей известна в малой степени. Поэтому с небольшой долей уверенности можно сказать, что листы могли быть включены в альбом-муракка Дорн-489 (РНБ). Актуальность и новизна данного исследования состоит в том, что листы из коллекции ГМИР, хранящиеся под инвентарными номерами М-7992-VII, М-8506-VII, впервые вводятся в научный оборот и являются существенным дополнением к открытым материалам.

Хисматулин А. А. (ИВР РАН): «Результаты анализа записки Муджтаба Минуви по поводу количества поддельных рукописей»

Проблема физических подделок в иранской культурной традиции вообще, а в манускриптологии в частности, находится под пристальным вниманием прежде всего самих иранских учёных. Наиболее остро она встала к концу 50-х годов XX в. Тогда несколько будто бы древних рукописей было куплено за большие деньги известными рукописными хранилищами в США, Европе и самом Иране. После дополнительных экспертиз выяснилось, что рукописи были изготовлены в современных мастерских Ирана. Разразился скандал, в котором так или иначе оказались замешаны и пострадали известные иранские, западные и даже советские учёные. В результате разоблачений многих (но, очевидно, не всех) фальшивок также вскрылось, что вовлечённые в их изготовление лица активно занимались этим ремеслом на протяжении двадцати с лишним лет, т. е. приблизительно с начала Второй мировой войны.

Результаты анализа записки Муджтаба Минуви о количестве подделок дают возможность отметить некоторые детали бизнеса фальсификаторов средневековых рукописей середины ХХ века.

Репертуар:

Каллиграфы этой команды более уверенно чувствовали себя, подделывая рукописи в основном персоязычных сочинений периода правления Великих Салджуков (431/1040—552/1157): Кабус-нама, переписанная якобы в 483/1090 г., «Четверостишия» Хаййама (ум. 510/1131), часть Дивана Му‘иззи (ум. между 518/1124 и 522/1128), часть Дивана Катрана Табризи (ум. 465/1072), переписанная якобы рукой Аухад ал-дина Анвари (ум. 585/1190), ал-Халас Адиба Натанзи (ум. 497/1103 или 499/1105). Они очевидно предпочитали эпоху Салджукидов, что отнюдь не исключает отклонений в ту или иную сторону. Даты переписки сочинений в обнаруженных подделках охватывают период чуть менее двух веков — с 483/1090 по 658/1259-60 г.

Распространение:

Три особенности распространения готовой продукции просматриваются наиболее отчётливо:

• сфабрикованную копию могли продать как целиком, так и по частям;

• основными клиентами как внутри страны, так и за её пределами, были частные коллекционеры и рукописные хранилища;

• с начала 50-х, когда бизнес мастерской вышел на международный уровень, фальсификаторы стали прибегать к конспирации, при которой о продукции мастерской стали первыми узнавать иностранцы, а не иранские учёные;

• факт продажи рукописи по частям, а также ссылки Минуви на отдельные листы рукописей, которые он видел сам, говорят о том, что у подделок не было подлинных переплётов, которые соответствовали бы датам переписки, указанным в тексте. Иными словами, эти подделки, по-видимому, представляли собой либо набор отдельных листов или тетрадей, либо имели переплёт, сделанный самими фальсификаторами. Отсутствие подлинных переплётов в какой-то мере можно считать отличительной особенностью работы мастерской по изготовлению физических подделок.

Melville F. (Shahnameh Centre for Persian Studies, Pembroke College, Cambridge, UK): “Bukharan Mir ‘Ali Haravi from Cambridge and St Petersburg”

This talk will focus on two contemporaneous manuscripts produced by the Mir ‘Ali, the iconic calligrapher from Herat who was destined to spend the rest of his life in Bukhara after he was brought there together with several of his colleagues as some sort of intellectual booty by Uzbek Khan ‘Ubaydullah in 1529. One manuscript, a Poetic Anthology of 1529, is now in St Petersburg, in the possession of the Institute of Oriental Manuscripts. The other one, Hilali’s Divan copied in 1531 is now in Cambridge, owned by King’s College but on permanent loan at the Cambridge University Library. The manuscript was presented to King’s by one of his graduates Ephraim Pote who acquired it in Patna as part of a substantial collection of 550 manuscripts from Antoine Polier, French Orientalist, employed by the East India Company. Both the Cambridge and St Petersburg manuscripts went through some serious embellished at the Royal atelier either in Bukhara or in India by the artists of not only local training but those who were brought from various centres of Safavid Persia. The two questions to be discussed are: 1) whether Mir ‘Ali produced his St Petersburg manuscript still in Herat, or already in Bukhara where the manuscript acquired two miniature paintings; 2) did he copy Hilali’s Divan in Bukhara in memory of the poet and his friend who was executed in Herat by ‘Ubaydullah Khan when he conquered the city and to express his bitter nostalgia for his native city he was destined to never see again.

3. КУРДОВЕДЕНИЕ

Гусарова Е. В. (ИВРРАН): «Несколько замечаний по поводу изучения священных книг езидов и его освещения в литературе»

На современном этапе исследователи начали активно изучать религию езидов в рамках курдоведения как в России, так и за рубежом. Это говорит о интересе, который представляют история и культура курдского народа и их религиозная принадлежность для исследователей. Происходит это под началом традиционного востоковедения и в соответствующих научных учреждениях. К сожалению, публикации, вышедшие в последние два десятилетия по этой теме оставляют у читателя множество вопросов, тем более ввиду отсутствия постоянства в использовании и переводе тех или иных терминов. Изучению курдов посвящен целый пласт трудов на многих языках мира. Также обстоит дело и с исследованиями в области езидизма. Нужно отметить, что опубликованные 100 и более лет назад работы, а также публикации на малодоступных для широкого круга читателей языках (не только в силу самого языка, но и благодаря их физической недоступности и ограниченным тиражам), например, на арабском языке, зачастую не принимаются во внимание авторами этих публикаций. Такой подход неизбежно порождает мифы и легенды, и без того в большом количестве окружающие езидское вероучение. Неосторожные высказывания затем цитируются молодыми исследователями и принимаются как данное.

В рамках настоящего исследования планируется осветить пласт литературы, незаслуженно оставленной без внимания, которая внесла бы ясность в ряд современных исследований, посвященных религии езидов и, более всего, их религиозной литературе.

Юсупова З. А. (ИВР РАН): «Этнолингвистическая ситуация в современном Курдистане»

Этнолингвистическая ситуация в современном Курдистане теснейшим образом связана со сложным процессом взаимодействия этнического, языкового и религиозного факторов, во многом обусловленного административно-политической разделенностью территории Курдистана. Прежде всего, это касается языкового фактора. Современный курдский язык сохраняет диалектную структуру, представленную двумя основными диалектными группами — северной и южной, на базе которых активно развиваются две литературные формы: курманджи (на базе северных диалектов) и сорани (на базе южных диалектов). В настоящее время все крупные диалекты курдского языка, включая литературные формы, достаточно исследованы, за исключением лурских диалектов, место которых пока еще окончательно не определено. Поэтому, одной из основных задач, стоящих перед курдской диалектологией, является исследование лурской группы диалектов, распространенных на обширной территории западного Ирана и части юго-западного Ирака. Еще одна важная задача состоит в необходимости составления классификации курдских диалектов и использования для них единой терминологии, поскольку в существующих на сегодня классификациях диалекты определены по разным признакам — по географическому, по названию племени и по религиозной принадлежности.

Таким образом, можно говорить об отсутствии на сегодняшний день единого нормативного языка для курдов, который еще предстоит выработать. Однако это зависит от важных социально-политических условий, связанных с общей ситуацией в регионах распространения курдского языка.

 

Васильева О. В. (РНБ): «Курдские рукописи в Российской национальной библиотеке — новый электронный ресурс Отдела рукописей»

Собрание из 55 курдских рукописей российского консула в Эрзеруме Александра (Августа) Деменьтьевича Жабы (1801— 1894), поступило в Императорскую Публичную (ныне Российскую национальную) библиотеку в 1880 г., однако изучение коллекции началось значительно позже. Связано оно с именем М. Б. Руденко, которая издала два печатных каталога: курдских рукописей собрания Жабы в Публичной библиотеке (1957 г.) и курдских рукописей в собраниях Ленинграда (1961 г.). Именно они легли в основу электронного каталога на сайте РНБ.

Описания в этом каталоге расширены данными о бумаге и переплетах, о приписках, находящихся в той или иной рукописи, о литературе, посвященной тем или иным памятникам, и что самое важное, они снабжены полными электронными копиями всех 55 курдских рукописей. Работой над этим сегментом занимались как сотрудники Отдела рукописей (О.М. Ястребова, М.А. Поздеева, Е.А. Филонов), так и куратор из Отдела автоматизации (Л. В. Емельянова)

Для создания полновесного электронного ресурса каталог, если в него «входить» как в виртуальную выставку, был предварен несколькими иллюстрированными вводными статьями, посвященными биографии Августа Жабы, его собирательской и исследовательской деятельности, обзору собрания, истории его приобретения, описания и изучения (эти статьи подготовлены О.В. Васильевой). Кроме того имеется краткая справка об электронном каталоге (составлена О. М. Ястребовой) и раздел Литература, в котором приведены следующие библиографические данные: работы самого А.Д. Жабы, работы о нем, о его собрании, публикации текстов из его собрания. (Размещение текстов и иллюстраций на сайте было выполнено веб-мастером В. А. Черноусовой.)

http://expositions.nlr.ru/ex_manus/kurd/index.php

Таким образом, новый электронный ресурс Отдела рукописей, с одной стороны, органично вписывается в серию виртуальных выставок, подготовленных на материалах сектора восточных фондов и предназначенных для их популяризации, а с другой стороны, предоставляет электронные копии для будущих исследований специалистами-курдоведами. За период с ноября 2018 по январь 2019 к ресурсу обратились 260 удаленных пользователей.

В докладе особое внимание было уделено новым сведениям об А.Д. Жабы.

4. РЕЛИГИЯ

Roy Vilozny (University of Haifa): “Fayḍ Kāshānī’s (d. 1090/1679) Attitude towards the Canon of Imāmī ḥadīth”.

Of the richness and diversity of Muḥsin Fayḍ Kāshānī's works, I wish to focus in the present talk on Kitāb al-wāfī, his monumental annotated collection of Imāmī ḥadīth. In this work (completed in 1068/1658), Kāshānī reorganizes the traditions found in the Four Books of the Shīʽa — al-Kulaynī's al-Kāfī, Ibn Bābawayh's Man lā yaḥḍuruhu al-faqīh and al-Ṭūsī's Tahdhīb al-aḥkām and al-Istibṣār — and comments on them. His motivation to undertake this project, we are told in the introduction, was derived from the realization that these four major ḥadīth collections had several shortcomings in both content and structure. Written at a relatively advanced stage of his life, al-Wāfī is regarded by some scholars as representing a shift in Kāshānī's career, from the philosophical-Sufi vein towards a more traditionalist approach.1 Recently, rather than an expression of conceptual transformation, this shift was interpreted as reflecting precautionary dissimulation practiced by Kāshānī vis-à-vis the hostility towards philosophy and Sufism, most notably under Shāh Sulaymān (ruled between 1077/1666 and 1105/1694).

My talk will comprise three parts. First, Kāshānī's criticism of the four canonical books of the Shīʽa will be presented in detail. In the second part I will survey the main improvements Kāshānī sought to introduce into the science of ḥadīth and demonstrate through concrete examples from al-Wāfī how these were indeed implemented. Third, Kāshānī's criticism of the Four Books will be juxtaposed with his own methodology and views in al-Wāfī. The latter part will serve as a premise for an initial evaluation of the extent to which this work could be regarded as representing a deviation — whether conceptual or circumstantial — from his early philosophical-Sufi attitude towards traditionalism.

Моисеева А. В. (Эрмитаж, СПб): «Праведник или грешник? Семантика образа пророка Сулеймана в классической персидской лирике»

Пророк Сулейман (библейский Соломон) может по праву считаться одним из важнейших для персидской поэзии коранических персонажей. Его образ соединил в себе архетипы с одной стороны, мудрого и справедливого царя, и с другой — могущественного правителя, возгордившегося своим богатством и властью, и наказанного за это богом.

Доклад посвящен анализу функционирования образа пророка Сулеймана и связанных с ним сюжетов в персоязычной лирической поэзии X — XV веков. В работе описаны, классифицированы и проиллюстрированы ключевые мотивы, основанные на коранической и библейской истории этого персонажа.

В средневековых панегириках образ Сулеймана использовался в первую очередь в сравнении. Поэты сопоставляли своего покровителя с легендарным царем по признакам могущества, богатства и мудрости, т. к. именно эти качества являются отличительными чертами Сулеймана. Для раскрытия подобных сравнений поэты обращались к различным кораническим сюжетам и мотивам. Например, мотив власти Сулеймана над животными, ветрами и демонами, а также связанные с этими мотивами образы трона и кольца Сулеймана давали поэтам многочисленные возможности для создания аллюзий и прямых сравнений, особенно уместных в тех случаях, когда имя восхваляемого совпадало с именем этого коранического пророка. Кроме того, мотивы власти и могущества также давали повод рядом с Сулейманом упомянуть другого легендарного правителя — Джамшида.

Одна из самых ярких и часто встречающихся тем в персидской литературе, которая раскрывается с помощью образа пророка Сулеймана и сюжетов коранического повествования о нем, — это тема смирения и бренности земной жизни. Истории о встрече войска Сулеймана с муравьями и ножке саранчи, принесенной царю в дар муравьем, используются в поучениях о смирении и скромности. Сюжет о власти Сулеймана и его свержении учит тому, что любое богатство и могущество в этом мире мимолетно и в любой момент может развеяться по ветру, подобно тому, как трон и кольцо великого царя оказались в руках дива.

Еще одна грань образа Сулеймана, которая оказывается важной в контексте мистической литературы, — это его способность понимать язык птиц. Сулейман воспринимается как идеальный учитель, который переводит на понятный простым людям язык слова мистического откровения и ведет их по пути к соединению с божественным Абсолютом. Иногда в подобных случаях на месте Сулеймана оказывается удод, который может также восприниматься как посланник царя, связывающий дух и чувственную душу и несущий людям свет мистического познания.

Грушевой А. Г. (ИВР РАН): «Кризис в работе школ Палестинского общества (1906—1909) и его преодоление»

В начале XX в. под влиянием первой русской революции в Палестинском обществе начался серьёзный финансовый кризис. од влиянием революционных событий значительно уменьшилось число тех, кто был готов жертвовать деньги на нужды паломников и Палестинского общества. Основное количество денежных средств Общества шло на нужды школ, которых в начале XX в. было примерно 110, а количество учеников доходило до 11 тысяч. Основное количество школ было на территории Сирии. Проблему надо было решать. Палестинское общество не придумало ничего, кроме идеи закрытия школ Общества в Сирии. Русские дипломаты (консул в Дамаске и консул в Бейруте) смогли убедить сперва посла в Константинополе. а затем МИД в Петербурге в том, что сохранение школ Общества в Сирии для России важнее тех дополнительных средств, которые придется на них дополнительно потратить. В итоге школы были спасены — деньги нашлись, а закрыты они были гораздо позже — в самом конце декабря 1917 года. Тогда, в 1908—1909 гг. русские школы в Сирии были спасены дипломатами.

Аверьянов Ю. А. (Институт востоковедения РАН, доцент РГГУ, Москва): «Макалят Шамса Табризи как источник по истории персидского суфизма»

Мавлана Руми утверждал, что его сердце «беременно» от Шамса Тебризи, и между его творениями и «Макалят», несомненно, наличествует разносторонняя взаимная связь. «Макалят», несмотря на «фольклорный» характер подачи изложенного в этом тексте материала, сведенного вместе учениками и последователями Шамса (или людьми, считавшими себя таковыми), доносит до нас некоторые живые черты образа Шамса Тебризи. С точки зрения изучения персоязычной культурной среды в Малой Азии в эпоху монгольского завоевания значение этого трактата очень велико, так как он являет нам как бы «прямую речь» суфиев того времени, те «тайны» (асрар), которыми они сами хотели поделиться с будущими поколениями. Интерес представляет также выявление наличия местных малоазийских традиций в чрезвычайно богатом духовном мире этого памятника.

«Не было на земле никого более необычного, чем Шамс» — эти слова Мавланы Руми владели душами всех исследователей личности Шамса Тебризи. Поэма Руми «Маснави-йи манави» была, по его собственному утверждению, «может быть, лишь голосом твоим, подобно всем моим словам». Некоторые ученые отрицали сам факт существования Шамса, полагая его личность плодом воображения или «вторым я» самого Джалал ад-Дина Руми, или же считали его простым невежественным дервишемкаландаром, чье имя стало лишь поводом для озвучивания Мавланой своих собственных поэтических достижений. Однако внимание к «Макалят-и Шамс», которое проявилось в последние десятилетия, начиная с таких ярких умов своего времени как Бади аз-Заман Форузанфар и Абдульбаки Гёльпынарлы, обнаруживает потенциал этого источника, не переписанного по каким-то причинам набело и оставшегося в виде черновиков (савад), не упорядоченных и не связанных строгой последовательностью, но при этом полного таким мистическим экстазом и насыщенного духом суфизма, что ничего даже близко похожего в суфийской литературе невозможно обнаружить. В том числе и в прозе самого Руми. Этот текст притягивает к себе как никакое другое из близких ему по духу творений. Неприукрашенные и простые по форме, высказывания Шамса как будто бросают вызов вечности и всему сухому и преходящему в мире.

Отдельные воспоминания и мысли Шамса Тебризи записаны, разумеется, не им самим. По-видимому, постоянно пребывая в экстатическом состоянии, он не придавал никакого значения записанному слову, считая средством спасения не книгу, а посвященного человека (банде-йе Хода): «Слова, которые я не записываю, пребывают во мне, и каждый миг они придают мне другой облик». Эти слова в его душе словно воспламеняются взаимной любовью друг к другу, удерживаясь и не позволяя сердцу излить их в застывшую форму книжных изречений.

«Макалят-и Шамс-и Тебризи» представляет собой не единый трактат, а собрание различных отрывков из речений Шамса Тебризи, каждый из которых имеет по сути самостоятельное значение и не связан логически с предыдущими и последующими отрывками. Каждый из них подобен отдельно взятому полотну в картинной галерее, которое нуждается в самостоятельном изучении и прочтении. Или отдельной газели в составе дивана, которая также должна восприниматься как нечто обособленное от других подобных стихотворений, даже приписываемых одному и тому же автору. И в то же время за всем этим многообразием необходимо всегда видеть единое целое — творческую мысль их создателя.

Алонцев М. А. (Институт классического Востока и Античности НИУ ВШЭ) «„Сорок две тысячи гебров порвали зуннары‟: о суфиях и иноверцах в ранней персидской агиографии»

В суфийской агиографии важнейшую роль играют взаимоотношения главного героя (суфийского наставника) с другими персонажами жития. Истории, повествующие об их диалогах, встречах и отношениях друг с другом, служат одной цели — продемонстрировать преимущество суфия в мусульманской иерархии и обосновать его авторитет по сравнению с представителями «традиционного» мусульманского благочестия (богословами, законоведами, чтецами Корана).

Взаимоотношения суфиев и «религиозных ученых» в агиографических сообщениях предоставляют нам важный материал для описания отношений между этими двумя социальными группами. Однако не менее важным является описание отношений суфийских наставников и иноверцев и определение понятия «иноверие» в частности. В этой связи можно выделить несколько типов историй о «суфиях и иноверцах»:

• Суфий обращает иноверца. Такой тип историй достаточно часто встречается в жизнеописаниях суфийских шейхов.

• Суфий отождествляет себя с иноверцем. В этом типе историй часто фигурируют типичные атрибуты «неверного», например зуннар.

• Иноверец помогает суфию. Этот тип историй носит дидактическую функцию.

Эти истории служат важным источником для понимания функций агиографического сочинения — апологетической и дидактической. С одной стороны, суфийская агиография должна обосновать роль суфийского наставника как лидера мусульманской общины. С другой — показать, что отношения с иноверцами в очередной раз подтверждают несовершенство любого человека (в том числе и уважаемого шейха), а, следовательно, указывают на типичные ошибки «идущих по суфийскому Пути».

Ахмад Ранджбари Хейдарбаги: «Рукописные источники по исследованию исламской эсхатологии» (на перс. яз.)

Сегодня мысль о спасении и пришествии обещанного спасителя в целом, которую на Западе ассоциируют с христианством, приобретает особую важность. Этой концепции, значимой во всех авраамических религиях, уделяется большое внимание в современную эпоху. Вера в спасителя в исламе также отложила большой отпечаток на различные стороны жизни: политику, общество, культуру и географию.

Исламские ученые с первых столетий существования ислама написали множество трудов на эту тему. Значительная часть этой литературы хранится в виде рукописей в различных уголках частных и общественных библиотек мира. Предположительно в библиотеках существует 500 наименований трактатов и книг, посвященных мессианским ожиданиям в исламе. Из-за рассеянности этой литературы по миру, доступ к ней для исследователей затруднен. Отсутствие осведомленности о рукописях по данной тематике также создает дополнительные проблемы.

Одна из важных проблем мессианских ожиданий в исламе связана с определением времени пришествия обещанного спасителя. В истории ислама разными людьми вычислялись разные сроки такого пришествия. Докладчик остановится на некоторых рукописях и старопечатных книгах, хранящихся в Иране, Ираке, Турции и России, в которых делается попытка определения времени пришествия.

Лукашев А. А. (Институт философии РАН, директор по науке Фонда Ибн Сины, Москва): «Категориальные оппозиции как средство выражения отношения «человек-Бог» в творчестве Санаи и Шабистари A. A.»

Пара понятий «человек-Бог» является одной из ключевых оппозиций в суфийской поэзии на персидском языке. Поэтический персидский язык же, как известно, чрезвычайно богат метафорами, соответственно на это отношение указывает целый ряд парных образов, таких как мотылек-свеча, соловей-роза, капля-море, влюбленный-возлюбленный и др. Кроме того, особенности этого отношения раскрываются в других парах понятий уже теоретического дискурса, которые также отсылают к отношению «человек-Бог». К таким парам можно отнести «Творец-сотворенное», «единое-множественное», «явное-скрытое», «истина-ложь», «действующий-претерпевающий», «опережаемый-опережающий» и др. Все эти пары по сути синонимичны друг другу и паре «человек-Бог». Они встречаются у разных авторов в разных контекстах. У каждого автора есть свой набор «рабочих» оппозиций, и по тому, как выстраиваются отношения внутри них, можно делать выводы о том, каковы особенности понимания тем или иным мыслителем отношения «человек-Бог».

Наглядным примером того, как различия в использовании категориальных оппозиций влияют на понимание интересующего нас отношения, может служить творчество таких персидских поэтов, как Мадждуд Ибн Адам Санаи (1081—1141) и Махмуд Шабистари (1288—1321). Творчество Санаи открывает традицию классического средневекового суфийского поэтического трактата, сочинения Шабистари же предваряют постклассический этап развития суфийской мысли. Если Санаи был мистиком, который еще не застал родоначальника суфийской философии — Мухйи ад-Дина Ибн Араби (1165—1240), то Махмуд Шабистари творил под сильным влиянием последнего, хотя и не следовал ему во всем. Тем не менее, во многом подход Санаи к решению проблемы отношения человека к Богу оказывается ближе к учению Ибн Араби, чем Шабистари. Различие в подходах к решению этого фундаментального вопроса демонстрирует разнообразие суфийской мысли, а исследование категориальных оппозиций позволяет увидеть системность во взглядах средневековых авторов.

Иоаннесян Ю. А. (ИВРРАН): «“Нуктат ал-Каф” как источник по изучению шейхизма и раннего бабизма»

«Китаб-и Нуктат ал-Каф» или «История Мирзы Джани (Кашани)» получила известность после того, как в 1910 г. Э. Браун (E. Browne) издал персидский текст исторической хроники, повествующей о ранней истории бабизма, авторство которой приписывалось Мирзе Джани из Кашана. Браун рассматривал ее как мерило достоверности других исторических хроник событий, связанных с бабидами. Олнако, вопреки мнению Брауна, хроника не является оригинальным произведением, представляя собой позднюю компиляцию с возможным включением пассажей, действительно принадлежавших Мирзе Джани, она не позволяет судить об истинных взглядах ни самого Мирзы Джани, ни бабидов в целом на ранней стадии Бабидского движения. В настоящее время выявлено как минимум три редакции этого памятника. В докладе делается краткий обзор этих редакций. Однако, несмотря на доказанность компилятивного характера этого памятника, до сих пор предпринимаются попытки его «реабилитировать» как единый оригинальный источник, вышедший из-под пера Кашани. Последнюю крайне неудачную такую попытку сделали в 2004 г. У. Маккантс и К. Милани.

Вышесказанное позволяет сделать следующий вывод. Историческая хроника под названием «История Мирзы Джани» не может быть полностью отвергнута как всецело «недостоверный источник», однако с учетом ее компилятивного характера и того, что к ней приложило руку немало редакторов, включая заинтересованных в тенденциозной подаче фактов, большинство из которых не выявлено, к использованию материалов этой хроники следует подходить крайне осторожно, подтверждая изложенные в ней факты соответствиями из других, более надежных источников.

Отчет подготовил Ю. А. Иоаннесян

 

 

« Пред.   След. »

На сайте СПб ИВР РАН
Всего публикаций10936
Монографий1587
Статей9094
b_diakonoff_1972.jpg


Programming© N.Shchupak; Design© M.Romanov

 Российская академия наук Yandex Money Counter
beacon typebeacon type